СОВЕТСКАЯ ИДЕОЛОГИЯ

Советский Союз был первым в истории человечества сверхобществом огромного масштаба. В его социальной организации сложилась не просто государственность, а сверхгосударственность, не просто экономика, а сверхэкономика, не просто идеология, а сверхидеология. К этой теме я специально вернусь ниже. А здесь дам краткое описание советской идеологической сферы. Я буду употреблять слово «идеология», а не «сверхидеология», чтобы не усложнять изложение.

Советская идеология была государственной, обязательной для всех советских граждан. Отступления от неё и тем более борьба против неё считались преступлением и карались.

Официально считалось, что советская идеология была марксизмом-ленинизмом. Это верно в том смысле, что марксизм и ленинизм послужили основой и исторически исходным материалом для нее, а также образцом для подражания. Но неверно сводить её к марксизму-ленинизму. Она сложилась после революции 1917 года. В разработке её приняли участие тысячи советских людей, включая Сталина и его соратников. В неё вошла лишь часть идей и текстов марксизма XIX века, причем в основательно переработанном виде. Даже из сочинений Ленина в неё вошло не все буквально в том виде, как оно возникло в свое время. Ленинизм вообще вошел в неё в значительной мере в сталинском изложении. Отражение жизни человечества и интеллектуального материала ХХ века заняло свое место в ней.

Советская идеология декларировала себя как науку. Эта её претензия обусловлена причинами историческими. Трудно назвать тему, которая не была бы в сфере внимания советской идеологии. Но ядро её составляли такие три раздела: 1) диалектический материализм (философия); 2) исторический материализм (социология); 3) учение о коммунистическом обществе (его называли «научным коммунизмом»).

Марксистская философия не стала наукой о мире, о познании мира и о мышлении по причинам как идеологического, так и неидеологического характера. Однако это нисколько не умаляет ту роль, какую она фактически сыграла в советском обществе. Она возглавила колоссальную просветительскую работу, какую до того не знала история. Через неё и благодаря ней достижения науки прошлого и настоящего стали достоянием широких слоев населения. В антисоветской критике обратили внимание на отдельные случаи, когда советская философия играла консервативную роль (отношение к теории относительности, генетике, кибернетике и др.), и раздули эти случаи так, что они заслонили собою все остальное. Но они на самом деле затронули незначительную часть прозападно настроенной интеллигенции, которая мало что понимала в этом. Причем они привнесли с собою новые виды идеологической фальсификации достижений науки.

В сфере общественных явлений советская идеология ощущала себя полным монополистом. Она была искренне уверена в том, что она одна давала подлинно научное понимание общества. И она имела для этого основания. Все то, что делалось вне марксизма в отношении понимания общества с точки зрения уровня и широты понимания, нисколько не превосходило то, что было сделано в марксизме. В современной науке об общественных явлениях вздора не меньше, чем в идеологии, а узость и мелочность результатов не тянет на уровень общей социологической теории. В современной науке об обществе нет не только приличной общесоциологической теории, но нет даже теорий, относящихся к отдельным типам обществ. А марксистско-ленинское социальное учение, хотя и не являлось научной теорией в строгом смысле этого слова, все же претендовало на объяснение исторического процесса в целом и на объяснение основных участников этого процесса — капиталистической и коммунистической систем.

Основной целью коммунистической идеологии в некоммунистическом обществе было обоснование путей превращения данного общества в коммунистическое, каким последнее представлялось, а именно — как обобществление всех средств производства, ликвидация классов частных собственников и предпринимателей (капиталистов и помещиков), захват политической власти коммунистической партией, централизация всей системы власти и управления и т.д. И то, что говорила идеология на этот счет, есть не ложь и не чепуха, а в высшей степени серьезное дело. Это была установка для действия, отражавшая какой-то аспект реальности. Это был интеллектуальный аспект социально-политической борьбы.

Основной целью советской идеологии в сложившемся коммунистическом обществе была апологетика этого общества, обоснование путей его сохранения и укрепления, обоснование наилучшей тактики и стратегии его отношений с внешним миром. И опять-таки это была не ложь и не чепуха. Когда советская идеология, например, говорила об отсутствии классов капиталистов и помещиков в СССР, об отсутствии антагонистических противоречий между рабочими и крестьянами, о руководящей роли партии, о расколе мира на две системы, о борьбе народов мира за освобождение от колониализма и т.д., она не лгала. Она просто констатировала некоторые очевидные факты реальности и давала им свое истолкование.

Идеология с первых дней существования коммунистического общества стала практически орудием деятельности генерального руководства обществом. Когда руководители Советского Союза говорили, что они действовали в соответствии с учением марксизма-ленинизма, они не обманывали и не лицемерили. Марксизм на самом деле был для них руководством к действию. Но не буквально, а через определенную систему истолкования, как это и следовало делать в отношении идеологических текстов. Идеология в данном случае ставила перед руководителями страны общую целью, которая, независимо от её достижимости или недостижимости, играла организующую роль и указывала основные пути движения общества в направлении этой цели. Идеология давала единую ориентацию процессу жизни общества и устанавливала единые рамки и принципы деятельности его руководства.

Учение о высшей стадии коммунизма (о полном коммунизме) образует своего рода райскую часть марксизма. Здесь этот рай спущен с небес на землю. И обещался он хотя и в неопределенном будущем, но все же не после смерти всех людей, а при жизни наших потомков.

Райский коммунизм идеологии — не просто прекрасная сказка. Он выполнял определенные идеологические функции. Людям свойственно мечтать о лучшем будущем. Мечтать — не значит верить. Мечтать можно и без веры. Мечта сглаживает неприятности реальной жизни и приносит некоторое облегчение. Идеология удовлетворяла эту потребность людей с избытком, причем все варианты таких мечтаний. Разные люди представляли себе райский коммунизм фактически по-разному. Одним он представлялся в виде общества, где между людьми будут душевные отношения, другим — как изобилие предметов потребления. Одним — как возможность самоотверженно трудиться, другим — как возможность столь же самоотверженно бездельничать.

Райский коммунизм играл роль идеала, к которому должно стремиться общество как целое. И дело тут главным образом не в изображении идеала, а в самом факте его существования, в его формальной организующей роли. То, что цель была недостижима, играло роль второстепенную. Цель играла роль не научного предсказания, а ориентировочную и организующую массовое сознание. Страна жила с сознанием великой исторической миссии, что оправдывало все трудности и несчастья, обрушивавшиеся на нее. Возникновение такой эпохальной цели не являлось случайностью для коммунистического общества. Она была необходимым фактором его жизни как органического целого. Она придавала исторический смысл его существованию.

Идеологический механизм советского общества в основных чертах сложился ещё в довоенные годы. Но высшего состояния он достиг в послевоенные годы, в особенности после смерти Сталина. В задачу идеологического механизма входило следующее. Во-первых, сохранять идеологическое учение в том виде, в каком оно канонизировано в данное время. Охранять его от ересей, расколов, ревизий, чуждых влияний. Содержать учение в состоянии актуальности. Принимались важные партийные и государственные решения. Вожди произносили длинные речи. В мире происходили важные события. Так что идеологам постоянно приходилось «подновлять» учение хотя бы свежими примерами к старым догмам. Осуществлять истолкование всего происходящего в мире в духе идеологического учения и в его интересах. Во-вторых, осуществлять тотальный идеологический контроль за всей «духовной» сферой жизни общества. В-третьих, осуществлять идеологическую обработку населения, создавать в обществе требующееся идеологическое состояние, пресекать всякие отклонения от идеологических норм.

Идеологическая обработка людей (идеологическое «оболванивание») была основой, сущностью, стержнем процесса формирования человека коммунистического общества и сохранения его в этом качестве. Этот процесс начинался с рождения человека, продолжался всю его жизнь и заканчивался лишь с его смертью. Идеологическая обработка охватывала все слои общества и все сферы жизни людей — их трудовую и общественную деятельность, нерабочее времяпрепровождение, отдых, развлечения, семейные отношения, дружбу, любовь и даже болезни и преступления. И это не было только оболванивание и обман. Это была и позитивная деятельность по адаптации масс людей к условиям их социального бытия, без которой длительная жизнь человейника как целого вообще невозможна.

Советская идеология

Советская идеология и культура были схожи со словами небезызвестного автора:

«В победе бессмертных идей коммунизма
Мы видим грядущее нашей страны,
И Красному знамени славной Отчизны
Мы будем всегда беззаветно верны!»
С. Михалков

Идеология пронизывала многие советские фильмы, мультфильмы, литературу… На произведениях С. Михалкова выросло не одно поколение детей в СССР, он - наше культурное достояние, наряду с плеядой талантливейших мастеров Страны Советов. Великолепные борцы за построение коммунизма: Владимир Маяковский, Максим Горький, Николай Островский, Александр Серафимович, Константин Симонов, Александр Фадеев, Константин Федин, Дмитрий Фурманов - цех литераторов, основоположники Соцреализма в литературе - были «молотом борьбы» за торжество праведных идей коммунизма. Они были истинными солдатами идеологии СССР в литературе.

«Для наших писателей жизненно и творчески необходимо встать на точку зрения, с высоты которой …ясно видимы все грязные преступления капитализма, и видно все величие героической работы пролетариата-диктатора». М. Горький

Советский кинематограф обрел свой расцвет в период так называемой «оттепели» связанной с XX съездом КПСС 1956 года. «Коммунист» — художественный фильм, снятый в 1957 году режиссёром Юлием Райзманом - один из лучших фильмов советского кинематографа. Этот фильм сделал исполнителя главной роли, актера Евгения Урбанского, настоящей звездой кинематографа. Молодой коммунист, простой человек. Готовый пожертвовать своей жизнью, ради народного блага - яркий пример удачного сочетания официальной идеологии в советском кино и настоящего актерского мастерства, создавшего сильный, романтичный образ - пример для подражания простого советского человека. Истинным шедевром - воспевающим гений, силу духа, патриотизм, но не советский - древнерусский, стал фильм Андрея Тарковского - «Андрей Рублев»1967год, который пролежал на полках 20 лет и стал известен широкому зрителю лишь в 1987году. Этот фильм из разряда мировых шедевров киноискусства. Фильм-поэма «Сибириада» поначалу был типичным госзаказом. В 1974 году Андрею Михалкову-Кончаловскому было предложено снять фильм о жизни нефтяников, к очередному съезду КПСС. Но получился истинный шедевр, «поэма» о противостоянии добра и зла, силы и слабости, хотя тема нефтяников также достойно раскрыта в угоду советской идеологии в кино. Фильм не известен широкому зрителю, хотя на Каннском кинофестивале1979 года был удостоен высоких наград. И Тарковский и Кончаловский - в итоге оттачивали свой талант за границей. Никита Михалков - снявший ни один шедевр, сумел гениально воплотить идею верности советскому идеологическому монстру и создать изящные, неповторимые по своей тонкости картины «Свой среди чужих, чужой среди своих»(1974), и «Раба любви»(1976).
Идеология в советских мультфильмах учила детишек все тем же принципам коммунистической морали и нравственности, но на доступном им языке. Беззащитный Чебурашка и смелый Крокодил Гена - вечно находятся в идейных противоречиях со Старухой Шапокляк - персонажем, напоминающим недобитую, или несъеденную тифозной вшей во времена гражданской войны, институтку из Смольного.
Мальчиш - Кибальчиш(1958год), преданный Мальчишом - Плохишом. Но зато: «Летят самолеты - привет Мальчишу, идут пионеры - салют Мальчишу!» Домик Тыковки, увы, не спасен Чиполлино(1955год) и его отважными друзьями-овощами и фруктами. Детей приучали к мысли, что справедливость восторжествует, по-любому, и злой буржуин и кровожадный Синьор Помидор будут повержены. Режиссер этих фильмов Александра Снежко-Блоцкая видимо очень любила советских детей, и была грамотно идеологически подкована. Иначе ей бы не доверили воспитание будущих строителей коммунизма.

Виктория Мальцева

Ключевые слова

СОВЕТСКАЯ КУЛЬТУРА / ИДЕОЛОГИЯ / ПОДВИГ / ГРАЖДАНСКАЯ ВОЙНА / ВЕЛИКАЯ ОТЕЧЕСТВЕННАЯ ВОЙНА / SOVIET CULTURE / IDEOLOGY / FEAT / CIVIL WAR / GREAT PATRIOTIC WAR

Аннотация научной статьи по истории и археологии, автор научной работы - Скубач Ольга Александровна

В 1920-1940-х гг. советская культура активно ищет новый тип героической личности и формирует концепцию подвига . Искусство и особенно литература широко используются для этой цели. Специфическая идеология героизма складывается в стране не сразу. Элементарная семантика подвига , предполагающая выделенность, персонализацию исключительной личности, противоречит духу революционной культуры, которая ставит коллективистские ценности выше, чем любые проявления индивидуализма. Подвиги периода Гражданской войны воспринимаются современниками как подвиги коллективные, а потому анонимные. По большому счету, эта эпоха не нуждается в героях. Активное формирование идеологии героизма началось в стране в 1930 г., когда впервые была модернизирована наградная система СССР, и продолжалось на протяжении всего десятилетия. В период Великой Отечественной войны концепция героизма достигает высшей точки своего развития. Определяющими факторами здесь являются не только количество действительных проявлений мужества, но и отлаженная работа идеологического аппарата. Понятие подвига условно, конвенционально. В реальной военной ситуации грань, которая отличает героическое поведение от поступков, вызванных пребыванием в экстремальной ситуации, часто бывает неощутима. Однако концепция подвига необходимый элемент самоидентификации культуры. В этом качестве подвиг творится не столько на поле боя, сколько рождается позднее, благодаря работе идеологических механизмов; некоторые из них рассматриваются в настоящей статье. Кроме того, в данной работе освещены отдельные характерные особенности советского героического канона военной поры.

Текст научной работы на тему «Механизмы формирования идеологии советского подвига в литературе и культуре 1920-1940-х гг»

МЕХАНИЗМЫ ФОРМИРОВАНИЯ ИДЕОЛОГИИ СОВЕТСКОГО ПОДВИГА В ЛИТЕРАТУРЕ И КУЛЬТУРЕ 1920-1940-х гг.

О А. Скубач

Алтайский государственный

университет

[email protected]

Специфическая идеология героизма складывается в стране не сразу. Элементарная семантика подвига, предполагающая выделенность, персонализацию исключительной личности, противоречит духу революционной культуры, которая ставит коллективистские ценности выше, чем любые проявления индивидуализма. Подвиги периода Гражданской войны воспринимаются современниками как подвиги коллективные, а потому - анонимные. По большому счету, эта эпоха не нуждается в героях. Активное формирование идеологии героизма началось в стране в 1930 г., когда впервые была модернизирована наградная система СССР, и продолжалось на протяжении всего десятилетия. В период Великой Отечественной войны концепция героизма достигает высшей точки своего развития. Определяющими факторами здесь являются не только количество действительных проявлений мужества, но и отлаженная работа идеологического аппарата.

Понятие подвига условно, конвенционально. В реальной военной ситуации грань, которая отличает героическое поведение от поступков, вызванных пребыванием в экстремальной ситуации, часто бывает неощутима. Однако концепция подвига - необходимый элемент самоидентификации культуры. В этом качестве подвиг творится не столько на поле боя, сколько рождается позднее, благодаря работе идеологических механизмов; некоторые из них рассматриваются в настоящей статье. Кроме того, в данной работе освещены отдельные характерные особенности советского героического канона военной поры.

Ключевые слова: советская культура, идеология, подвиг, Гражданская война, Великая Отечественная война.

MECHANISMS OF FORMATION OF THE SOVIET HEROIC IDEOLOGY IN THE LITERATURE AND CULTURE OF THE 1920s-1940s

Altay State University, Barnaul [email protected]

In the 1920-1940 -ies Soviet culture is actively looking for a new type of heroic personality and creates the concept of heroism. The art and literature are widely used for this purpose.

Specific ideology of heroism is formed not at once in the USSR. Elementary semantics of feat involves the allocation of an extraordinary personality, it contradicts the spirit of revolutionary culture that puts collectivist values higher than any manifestation of individualism. Gests of the Civil war period

are perceived by contemporaries as a collective feats, and therefore anonymous. We can say, this era does not need heroes. Active formation of the heroic ideology began in 1930 in the USSR, when it was made first modernized award system, and continued throughout the decade. During the Second world war the concept of heroism culminates its development. Determining factors are not only the amount of real courage, but also well-organized work of the ideological apparatus.

The concept of heroism is a conditional concept. The border that separates the heroic behavior from actions caused by being in an extreme situation, it is often imperceptible in a real war situation. But the concept of heroism is a necessary element of culture identity. In this sense, a feat not born on the battlefield, it born later, by the work of ideological mechanisms, some of which are discussed in this article. In addition, this article deals with some characteristics of the Soviet heroic canon of wartime.

Key words: Soviet culture, ideology, feat, the Civil war, the Great Patriotic war.

Своя, специфическая идеология героизма формируется в Советской России не сразу. Начало новой эпохи, наполненное бурями и потрясениями Первой мировой, двух революций, Гражданской войны, как может показаться, предоставляет богатые возможности для проявления героических сторон человеческой натуры. Однако память о подвигах революционной поры сводится к сравнительно небогатому списку имен, среди которых подавляющее большинство - руководители революционного движения и военачальники, прославленные не столько героизмом конкретных деяний, сколько общей продуктивностью усилий по утверждению новой власти: В.К. Блюхер, С.М. Буденный, товарищ Артем (Ф.А. Сергеев), Г.И. Котовский, М.В. Фрунзе, В.И. Чапаев, Н.А. Щорс. Этой вполне лаконичной картине соответствует скупость наградной системы: вплоть до 1930 г. единственной наградой в Советском Союзе был орден Красного Знамени.

Революционная эпоха коллективистские ценности ставит неизмеримо выше, чем любые проявления индивидуализма. Характеризуя советские 1920-е, В. Папер-ный писал: «Культура 1 в соответствии со своими эгалитарно-энтропийными устремлениями почти не выделяет отдельного человека из массы, она его, в сущности, не ви-

дит. Субъектом всякого действия для Культуры 1 является коллектив»1. Элементарная семантика подвига, предполагающая выде-ленность, персонализацию исключительной личности, строго говоря, противоречит духу культуры, в которой обособиться от коллектива - в лучшем случае зазорно. Художественная литература, в силу своей специфики призванная воспроизводить ментальные стратегии культуры, сохранила примеры трансформированного в стиле эпохи восприятия подвига. В написанном в 1923 г. романе Д. Фурманова «Чапаев» попытка наградить красноармейцев, проявивших себя в Чишминском сражении, заканчивается забавным казусом - бойцы дружно отказываются от награды: «Один из геройских, особенно отличившихся полков наград не принял. Красноармейцы и командиры, которым награды были присуждены, заявили, что все они, всем полком, одинаково мужественно и честно защищали Советскую республику, что нет среди них ни дурных, ни хороших, а трусов и подавно нет, потому что с ними разделались бы свои же ребята. "Мы желаем остаться без всяких наград, - заявили они. - Мы в полку своем будем все одинаковые.. ."»2. «В те времена по-

1 Паперный В. Культура 2. - М.: Новое литературное обозрение, 1996. - С. 145.

2 Фурманов Д. Чапаев. - М.: Современник, 1981. - С. 215.

добные случаи были очень, очень частым явлением», - комментирует рассказчик. Тот же принцип самовосприятия демонстрирует один из персонажей горьковских «Рассказов о героях» (1930-1931). Внешне совершенно непрезентабельный Заусай-лов («...очень неказист, растрепан, как-то весь измят, сильно прихрамывает на правую ногу и вообще - поломан»4, - описывает его рассказчик) в беседе со случайными попутчиками раскрывается как способный к нерядовым поступкам человек с героическим прошлым. Однако особенным Заусайлов кажется лишь на сравнительно заурядном фоне рубежа 1920-1930-х гг., в контексте же первых послереволюционных лет его судьба - норма, а не исключение из правил: «- Герой, значит, вы, - сказала одна из девиц. - В гражданску войну за Советы мы все герои были.. ,»5

Подвиги периода Гражданской войны воспринимаются современниками как подвиги коллективные, а потому - анонимные. По большому счету, эта эпоха не нуждается в героях. Редкие исключения здесь, скорее, подтверждают общее правило. Следует признать к тому же, что пантеон героев начала 1920-х гг. создавался по преимуществу агитпропом позднейшего периода. Фильм братьев Васильевых о Чапаеве («Чапаев», 1934 г.), «Песня о Щорсе» (муз. М. Блантера, сл. М. Голодного, 1935 г.) и фильм «Щорс» (реж. А. Довженко, 1939 г.), книга6 и фильм «Котовский» (реж. А. Файнциммер, 1942 г.) о Котовском появились в 1930-х - начале 1940-х гг. Материал для героизации был

4 Горький М. Полн. собр. соч.: В 25 т. - Т. 20. Рассказы, очерки, воспоминания (1924-1935) / М. Горький. - М.: Наука, 1974. - С. 290.

5 Там же. - С. 293.

6 Шмерлинг Виктор. Котовский (Серия ЖЗЛ),

предоставлен, конечно, эпохой Гражданской войны, но сами герои родились позднее - не ранее, чем были отработаны пропагандистские механизмы создания концепции подвига.

Активное формирование идеологии героизма началось в стране в 1930 г., когда впервые была модернизирована наградная система СССР, и продолжалось на протяжении всего десятилетия. В период ВОВ концепция героизма, несомненно, достигает кульминации. СССР - единственная страна, где статус героя был формально ин-ституциализирован, превратившись в официальное звание «Герой Советского Союза» (утверждено в 1934 г.). Сложный, разветвленный пантеон героев 1941-1945 гг. не идет ни в какое сравнение со скудным списком отличившихся в Гражданскую войну. Определяющим фактором здесь является не только количество действительных проявлений мужества, но и великолепно отлаженная работа идеологического аппарата, выполняющего роль своего рода фабрики по созданию Героев.

Понятие подвига условно, конвенционально. В реальной военной ситуации, как правило, грань, которая отличает героическое поведение от поступков, вызванных пребыванием в экстремальной ситуации, часто бывает попросту неощутима. Тонкий и умный наблюдатель фронтовых будней А. Твардовский в своих военных тетрадях (очерк «О героях») вспоминает характернейший случай: «Человек в первое утро войны вылетел по тревоге, сгоряча сбил шесть самолетов противника, затем был сам сбит. Раненый, с помощью добрых людей поправился и вышел из окружения. Самое сильное его переживание в этих боях первого утра был страх, что это не война, а какое-нибудь недоразу-

мение и он, Данилов, сбив шесть немецких бомбардировщиков, наделал, может быть, непоправимых бед. Но когда его подбили и пытались добить на земле два "мессера" из пулеметов, когда он ползал во ржи, преследуемый ими, он таки уверился, что это война, и на душе у него отлегло: все в порядке, не виноват, а, наоборот, молодец. <...> Казалось, что он до сих пор еще сам радуется, что все обошлось так благополучно»7. Подвиг делает подвигом отнюдь не характер самого деяния, а совокупность внешних условий. Ошибиться легко: один и тот же поступок оценивается диаметрально противоположно в зависимости от того, война ли случилась, или «какое-нибудь недоразумение». «Трудно на войне выбрать день, когда наиболее выгодно погибнуть, выгодно - в смысле того следа, который оставит твой подвиг и гибель в памяти товарищей, армии, народа»8, - разворачивает А. Твардовский ту же мысль в очерке о финской кампании 1939-1940 гг., принесшей, как известно, изрядный урожай трупов, но не героев.

Не стоит даже и упоминать о том, что одни и те же формы поведения советских и вражеских солдат рассматриваются в предельно полярной системе мер и оценок. Вот, например, «полуфантастическая история», рассказанная военкору Твардовскому «жителем некогда прифронтовой <. > стороны»: в глухой лесной деревушке, в то время когда фронт уже далеко ушел на запад, внезапно начался артиллерийский обстрел. В поисках ведущего огонь орудия местные жители забираются далеко в чащу леса и там, наконец, обнаруживают стрелка: «На полянке стояла легкая

7 Твардовский А. Проза, статьи, письма. - М.: Известия, 1974. - С. 329.

8 Там же. - С. 173.

полевая пушка, вокруг валялись снарядные ящики, прикрытые давно осыпавшимся хворостом, а возле пушки управлялся один-единственный совершенно одичалого вида немец»9. Понятно, что эта обреченная и одинокая война вполне могла бы стать сюжетом очередной легенды, будь ее персонаж на «правильной» стороне. Однако то, что делает советского воина героем, в немецком исполнении представляется не более чем формой девиации: «Признаки безумия были налицо, - заключает рассказчик. - Дикий, потерявший рассудок немец-окруженец палил и палил куда попало. Не могло быть и речи о том, чтобы живьем взять его. На оклик "хендехох"

он с яростью начал кидаться ручными гра-

натами, и его пришлось прикончить» . В другом очерке, посвященном взятию Кенигсберга, до последнего патрона сопротивляющиеся немцы аттестуются как

«злобные души, способные на все в отчая-

нии поражения» .

Середина ХХ столетия - не эпоха рыцарей, в доблесть противника здесь не принято верить. Среди врагов по определению нет и не может быть героев. Впрочем, даже союзники и единомышленники выглядят сомнительно в героической роли - конечно, с советской точки зрения. М. Кольцов в «Испанском дневнике» (1938) с нотками иронии набрасывает портрет Дурутти, одного из лидеров республиканской армии: «Сам он со штабом расположился на шоссе, в домике дорожного смотрителя, в двух километрах от противника. Это не очень-то осторожно, но здесь все подчинено показу демонстративной храбрости. "Умрем или победим",

9 Там же. - С. 346.

11 Там же. - С. 370.

"Умрем, но возьмем Сарагосу", "Умрем, покрыв себя мировой славой" - это на знаменах, на плакатах, на листовках»12. Очевидно, что лозунги испанского Народного фронта не отличаются от соответствующих пропагандистских клише, популярных в предвоенные и военные годы в Советском Союзе, но, разумеется, последние не вызывают ни тени иронии.

Концепция подвига - несомненно, важный элемент самовосприятия культуры, одно из ключевых представлений, на которых базируется национальная, историческая, классовая самоидентификация носителя культурного сознания. Однако в этом качестве подвиг творится не столько на поле боя, сколько рождается позднее, благодаря работе идеологических механизмов. Первую встречу с будущим героем обеспечивает, как правило, военкор в сводке информбюро, на страницах газетного очерка или в журнальной статье. Затем наступает черед реакции представителей власти - от военного командования разного уровня вплоть до главного лица государства: известно, например, какую роль лично Сталин сыграл в канонизации Александра Матросова - вовсе не первого, кто в годы войны бросился на пулеметную амбразуру. Наконец, в случае положительной резолюции власти вступают в дело все инструменты агитпропа, и в короткое время страна узнает о новом Герое. В этом контексте отнюдь не надуман вопрос об авторстве того или иного подвига. Возможно, имело бы смысл упоминать рядом с именем героя и имя корреспондента, снабдившего того путевкой к славе: Н. Гастелло - П. Павленко и П. Крылов, Лиза Чайкина - Б. Полевой, З. Космоде-

12 Кольцов М. Избранное. - М.: Правда, 1985. - С. 517.

мьянская - П. Лидов, А. Маресьев - Б. Полевой и т. д.

В конечном результате именно характер освещения конкретной ситуации в печати определяет ее итоговую оценку; одно и то же событие может при этом выглядеть совершенно по-разному. 27 августа 1941 г. Балтийский флот, в начале войны оказавшийся запертым немецкими войсками в Таллиннской бухте, вырвался из окружения и отошел к Ленинграду. Свидетелем и участником этого маневра стал писатель и журналист Н. Г. Михайловский, не преминувший отобразить весь драматизм событий в очерке «Прорыв кораблей» (1941). После описания бедственного положения рассказчика, смытого во время бомбежки с палубы корабля и не менее половины суток дожидавшегося помощи в открытом море, но в конечном итоге спасенного, следует характернейшая сцена - команда катера обнаруживает в воде юного краснофлотца, из последних сил цепляющегося за мину. Рассказчик, недавно сам переживший подобное испытание, полон сочувствия естественной человеческой жажде жизни юноши: «Смерть и спасение! Кажется, и то и другое сосредоточено в этой мине. Отпусти ее хотя бы на миг, лишись ее опоры, и он, обессиленный, не сможет двигаться дальше, пойдет ко дну. Мина сейчас - спасательный шар в этой схватке человека со смертью. А держаться за нее, кто знает, куда прибьет шальная волна и где она взорвется?!»13. Однако его позиция оказывается посрамлена в первой же беседе со спасенным - курсантом училища им. Фрунзе, демонстрирующим, как выясняется, вполне героический кодекс поведения:

13 Михайловский Н. Прорыв кораблей //

Фронтовые очерки о Великой Отечественной

войне: в 3 т. Т. 1. - М.: Воениздат, 1957. - С. 21.

«- А как же вы к мине присоседились? - спрашиваю его.

Плавал-плавал. Смотрю мина. Обрадовался. Схватился за нее. Нет худа без добра. Решил, если подойдут немцы, попробуют взять в плен - тогда лучше взлететь на воздух. А живым ни за что не дамся...»14

Юный моряк - не alter ego рассказчика, скорее, его антипод: в отличие от последнего, в ситуации испытания он явно больше заботится о качественной смерти, а не спасении. Эта деталь задает градацию двух моделей поведения в экстремальной ситуации, позволяет ощутить разницу между положением пассивной жертвы обстоятельств и ролью героя, в любых условиях сохраняющего способность действовать во вред врагу. Иначе говоря - в жизни всегда есть место подвигу. Этот вывод и является, конечно, идеологическим заданием очерка.

Судя по всему, тот же самый колоритный эпизод войны на Балтике заинтересовал ленинградца М. Зощенко. Однако в его «Рогульке» (1943) приключения оригинального рассказчика и юноши из училища им. Фрунзе объединяются в одну историю. Как и в первом тексте, после авианалета рассказчик оказывается в воде: «Не знаю, какие там бывают у вас химические или физические законы, но только при полном неумении плавать я выплыл наружу. Выплыл наружу и сразу же ухватился рукой за какую-то рогульку, которая торчала из-под воды»15. О природе загадочной «рогульки» рассказчик узнает лишь благодаря упорно его игнорирующим морякам со спасательного катера. Однако разъяснение ситуации не способно ничего в ней изменить, рас-

15 Зощенко М. Собр. соч.: в 5 т. Т. 1. - М.: Рус-слит, 1994. - С. 363.

сказчик не может выпустить мину из рук: «С катера в рупор кричат мне:

Эй ты, трамтарарам, не трогай, трамтарарам, мину!

Братцы, - кричу, - без мины я как без рук! Потону же сразу! Войдите в положение! Плывите сюда, будьте так великодушны!

<...> И сам держусь за рогульку так, что даже при желании меня не оторвать»16. Пафос самопожертвования, определявший атмосферу первого очерка («.если подойдут немцы <.. .> лучше взлететь на воздух»), снят. Обнаружив скрытый комизм эпизода, Зощенко полностью его дегероизирует. В целом фельетон вполне по-зощенковски обнажает прагматическую подоплеку рассказанной истории: хочешь жить - и за мину уцепишься. Понятно, что героям в этом произведении места уже не найдется.

Подвиг рождается тогда, когда появляется текст, о нем повествующий - это главное условие работы агитационного аппарата. Излишне говорить, что вся эта пропагандистская машина решает задачи не этические, но политико-идеологические: главное здесь - не соблюсти справедливость и наградить достойных, а создать серию примеров для подражания, готовых поведенческих шаблонов, которые бы подсказали, как действовать в исключительной ситуации; гарантировать работу механизма самовоспроизводства подвигов, обеспечить «массовый героизм». Несомненно, эти установки не исключают возможности фальсификации подвига, что, например, произошло в случае с историей о героическом сражении 28 панфиловцев17. Вместе с тем

16 Там же. - С. 364.

17 В 1948 г. Главная военная прокуратура СССР провела специальное расследование обстоятельств боя у разъезда Дубосеково. В итоговом докладе был сделан вывод, что конкретные детали

именно они, эти установки, определяют непосредственную специфику советского героизма, его характерные черты.

Героический канон Великой Отечественной войны предполагает высокую оценку жертвенности в ущерб результативности. Даже поверхностный взгляд на статистику награждений Звездой Героя Советского Союза позволяет заметить очевидную закономерность: высшая награда СССР дается, особенно в первые военные годы, преимущественно посмертно. Эпоха явно предпочитает страстотерпцев: мученическая смерть здесь котируется неизмеримо выше, чем смелость, инициативность, решительность, смекалка - обычные детерминанты героического поведения. Дмитрий Лавриненко, самый результативный танкист Советской армии времен ВОВ, за 2,5 месяца участия в боях уничтоживший 52 танка - больше, что кто бы то ни было другой в танковых войсках Советского Союза за весь период войны, - получил свою Звезду только в 1990 г. Лавриненко погиб в декабре 1941 г., но смерть его была негероической - причиной ее был случайный осколок, настигший танкиста уже после боя. Только в 1990 г., на излете советской эпохи, был награжден Александр Марине-ско - рекордсмен среди советских подводников времен войны по водоизмещению потопленных им судов. Так и не стал Героем Советского Союза Зиновий Колоба-нов, превратившийся в живую легенду после беспрецедентного Войсковицкого боя (20 августа 1941 г.), в ходе которого один лишь только колобановский КВ-1 подбил 22 немецких танка, всего же танковая рота под его командованием записала на

и обстоятельства боя являлись продуктом вымысла Александра Кривицкого, литературного секретаря редакции газеты «Красная звезда».

свой счет 43 вражеские машины. Примеров подобной несправедливости в истории войны можно найти много. Исключение из этого правила было сделано лишь для летчиков-асов, в первую очередь Ивана Кожедуба и Александра Покрышкина, которым не потребовалось погибать, чтобы получить свою долю заслуженных наград. На другом полюсе этой шкалы ценностей - например, Зоя Космодемьянская, первая женщина, удостоенная в годы войны звания Героя. Ее деятельность с точки зрения военной прагматики имела ничтожный результат, зато смерть, при всей - по большому счету - бесполезности, вполне укладывалась в каноны мученичества.

И.П. Смирнов охарактеризовал сталинскую культуру как мазохистскую в своей основе18. Можно утверждать, что, по крайней мере, в военные годы мазохистские тенденции советского социума культивируются вполне целенаправленно. Страна, в которой главным преимуществом перед противником являлось численное превосходство ее населения и, соответственно, возможность постоянного возобновления кадров, училась этим преимуществом пользоваться. В отличие от Германии, поневоле вынужденной дорожить своими человеческими ресурсами, Советский Союз куда более трепетно относился к технике - она была дефицитным товаром, а не люди. Сюжет о спасении персонажем с риском для жизни танков, тракторов, эшелонов или отдельных вагонов с боеприпасами - общее место фронтовой журналистики. Свежеиспеченный артиллерист Богданов, герой очерка А. Твардовского «Солдатская память», сокрушается о потере нового орудия:

18 Смирнов И.П. Психодиахронологика. Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней. - М.: Новое литературное обозрение,

«Лучше б меня сперва ранило, но чтоб я

успел пострелять из этой пушки» .

«Не жизнью, патронами дорожа,

Гибли защитники рубежа»20, - пишет в 1943 г. Б. Богатков. И как закономерный итог этой стратегии:

«Ребята молчат. Ребята лежат.

Они не оставили рубежа.

Дисков достаточно»21.

Человеческие потери некатастрофичны: в это верят все, в первую очередь -

сами обреченные погибнуть. «Нас двести

миллионов, всех не перевешаете» , - самоотверженно бросает в лица своих врагов Таня, она же - Зоя Космодемьянская, героиня обессмертившего ее имя очерка П. Ли-дова («Таня», 1941). «На что рассчитываете? Нас миллионы! Наши идут!»23 - вторит ей у подножия виселицы подпольщик Луць, герой романа Д. Медведева «Сильные духом» (1951). Несомненно, отнюдь не каждый пожертвовавший своей жизнью в годы войны был игрушкой идеологии. Но как найти границу, которая отделяет вынужденное от добровольного, внушенное от свободного? Согласно статистическим подсчетам, демографические потери СССР в период ВОВ составили 26,6 миллионов24. Могла ли эта цифра быть меньше? Это, пожалуй, до сих пор - один из самых серьезных и болез-

19 Твардовский А. Указ. соч. - С. 360.

20 До последнего дыхания. Стихи советских поэтов, павших в Великой Отечественной войне. - М.: Правда, 1985. - С. 46.

22 Лидов П. Таня // Военная публицистика и фронтовые очерки. - М.: Художественная литература, 1966. - С. 75.

23 Медведев Д. Сильные духом. - М.: Советский писатель, 1959. - С. 395.

24 Россия и СССР в войнах ХХ века: Потери вооруженных сил. Статистическое исследование / Под ред. Г.Ф. Кривошеева. - М.: Олма-Пресс, 2001.

ненных вопросов отечественной истории ХХ века.

Литература

Горький М. Полное собр. соч.: в 25 т. Т. 20: Рассказы, очерки, воспоминания (1924-1935) / М. Горький. - М.: Наука, 1974. - 638 с.

До последнего дыхания. Стихи советских поэтов, павших в Великой Отечественной войне. - М.: Правда, 1985. - 400 с.

Зощенко М. Рогулька // Зощенко М. Собр. соч.: в 5 т. Т. 1: Рассказы. - М.: Русслит, 1994. - 432 с.

Кольцов М. Избранное / М. Кольцов. - М.: Правда, 1985. - 624 с.

Лидов П. Таня / П. Лидов // Военная публицистика и фронтовые очерки. - М.: Худож. лит., 1966. - 607 с.

Медведев Д. Сильные духом / Д. Медведев. - М.: Сов. писатель, 1959. - 486 с.

Михайловский Н. Прорыв кораблей / Н. Михайловский // Фронтовые очерки о Великой Отечественной войне: в 3 т. Том 1. - М.: Вое-низдат, 1957. - 710 с.

ПаперныйВ. Культура 2 / В. Паперный. - М.: Новое литературное обозрение, 1996. - 384 с.

Россия и СССР в войнах ХХ века: Потери вооруженных сил. Статистическое исследование / под ред. Г.Ф. Кривошеева. - М.: Олма-Пресс, 2001. - 305 с.

Смирнов И.П. Психодиахронологика. Психоистория русской литературы от романтизма до наших дней / И.П. Смирнов. - М.: Новое литературное обозрение, 1994. - 351 с.

Твардовский А. Проза. Статьи. Письма / А. Твардовский. - М.: Известия, 1974. - 784 с.

Фурманов Д. Чапаев / Д. Фурманов. - М.: Современник, 1981. - 287 с.

После окончания войны политическое руководство СССР приступило к активному «подкручиванию» идеологических гаек. На заседании Политбюро 13 апреля 1946 г., проходившем под председательствованием Сталина, было принято решение о необходимости устранения недостатков в идеологической работе. После этого основная масса руководителей обкомов и крайкомов партии была обвинена в непрофессионализме и политической неграмотности, а ряд республиканских ЦК, прежде всего Украины, - в потворстве буржуазному национализму.

Одной из главных задач политического руководства провозглашалось укрепление партийного влияния в различных областях идеологии. Начало кампании, которая была развернута в 1946 г. против автономии культурной жизни, связано с именем А.А. Жданова. Он был рупором идей Сталина и одним из наиболее доверенных лиц вождя, его правой рукой в деле руководства партией.

В начале августа Сталин обрушил ворох обвинений на известных литераторов А.А. Ахматову и М.М. Зощенко. Нужный тон был задан и 14 августа 1946 г. появилось постановление ЦК ВКП(б), подвергшее разгромной критике журналы «Звезда» и «Ленинград». В опубликованном документе отмечалось, что «Ленинградский горком ВКП(б) проглядел крупнейшие ошибки журналов, устранился от руководства ими».

Жданов не был инициатором постановления от 14 августа, поскольку от этого страдал, прежде всего, его политический авторитет. Однако, когда постановление оказалось все же принято, он переметнулся на позиции грубого шельмования литераторов, философов, композиторов, театральных деятелей. Несмотря на то, что Зощенко еще в 1939 г. за литературные заслуги был награжден орденом Трудового Красного Знамени, в 1946 г. он оказался исключен из Союза писателей. Его участь разделила и Ахматова.

Вслед за постановлением от 14 августа последовали другие: «О репертуаре драматических театров и мерах по его улучшению» (26 августа), «О кинофильме «Большая жизнь» (4 сентября). Объектами нападок стали именно те области культуры, которые в послевоенное время были наиболее доступны широким народным массам. Разгромной критике подверглась вторая серия картины С. Эйзенштейна «Иван Грозный».

Некоторое время спустя был нанесен удар по представителям музыкальной культуры. 10 февраля 1948 г. ЦК ВКП(б) принял постановление «О декадентских тенденциях в советской музыке». Неоправданной критике подверглись Шостакович, Прокофьев, Мурадели и другие композиторы. Им инкриминировался отрыв от народа. Они квалифицировались как носители буржуазной идеологии, поборники субъективизма, крайнего индивидуализма, отсталого, затхлого консерватизма.

С 1947 года борьба с «низкопоклонством» перед Западом стала одним из главных идеологических направлений. Этим термином обозначалось преклонение и самоуничижение перед западной культурой. Тема превосходства всего советского или русского получает приоритет над всем иностранным. Космополитизм и формализм были объявлены двумя сторонами одного и того же низкопоклонства перед Западом. Кампания по искоренению космополитизма распространилась не только на гуманитарные и общественные науки. Естественные дисциплины тоже попали под разделение на «социалистические» и «буржуазные».

В эти годы существенный ущерб был нанесен биологии. С новой силой продолжились преследования генетиков, начатые еще до войны. «Школа» академика Т. Лысенко, уничтожая своих оппонентов и имея при этом официальную поддержку, тем не менее, не смогла получить сколько-нибудь существенных результатов. Лысенко, используя атмосферу нетерпимости и национализма, стал одним из главных гонителей классической генетики, виновником разгрома советской биологии и гибели многих отечественных ученых.

Целью, проводимой в послевоенный период «акции устрашения» интеллигенции, стало стремление руководителей страны показать на примере наиболее талантливых, что середнякам «высовываться» просто не стоит. Любое отступление от официальных установок будет немедленно пресекаться. Для тех, чье творчество отвечало официальным установкам, и приносило пользу советскому народу, существовали Сталинские премии (введенные постановлением СНК 20 декабря 1939 г. в ознаменование 60-летия вождя). Ими награждались за выдающиеся достижения в области науки, изобретательства, литературы и искусства, за коренные усовершенствования методов производственной работы. Лауреатам присуждались не только дипломы и знаки (1-, 2- и 3-й степеней), но и крупные денежные премии.

«Оттепель», коснувшаяся в эпоху Хрущева всех сторон жизни советского общества, была санкционирована властями и существовала в определенных рамках. Тем не менее, партийное руководство, предприняло ряд шагов, направленных на отмену отдельных решений, второй половины 1940-х гг. и касавшихся отечественной культуры. Так, 28 мая 1958 г. ЦК КПСС утвердил постановление «Об исправлении ошибок в оценке опер «Великая дружба», «Богдан Хмельницкий» и «От всего сердца»». В документе отмечалось, что талантливые композиторы Д. Шостакович, С. Прокофьев, А. Хачатурян, В. Шебалин, Г. Попов, Н. Мясковский и другие были огульно названы представителями «антинародного формалистического направления».

Одновременно с исправлением ошибок прошлых лет в это время развернулась настоящая кампания травли известного писателя Б.Л. Пастернака. В 1958 году за роман «Доктор Живаго», признанный в стране «антисоветским», ему была присвоена Нобелевская премия в области литературы. Писатель оказался в сложной ситуации, но предпочел остаться в СССР. В мае 1960 г. он умер от рака легких. «Дело Пастернака» показало, таким образом, пределы десталинизации. От интеллигенции требовалось приспособиться к существующим порядкам и служить им. Те, кто не смог «перестроиться», в конечном итоге были вынуждены покинуть страну. Эта участь не обошла стороной будущего Нобелевского лауреата поэта И. Бродского, который начал писать стихи в 1958 г., но вскоре попал в немилость за свои независимые взгляды на искусство и эмигрировал.

Несмотря на жесткие рамки, в которых авторам было позволено творить, в начале 60-х годов в стране были опубликованы яркие произведения, вызвавшие уже тогда неоднозначную оценку. Среди них - рассказ А.И. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Решение о публикации рассказа, повествующего о жизни заключенных, было принято на заседании Президиума ЦК КПСС в октябре 1962 г. под личным давлением Хрущева.

В конце 1950-х годов в Советском Союзе обозначились зачатки явления, которое спустя несколько лет превратится в диссидентство. В 1960 году поэт А. Гинзбург выступит основателем первого «самиздатовского» журнала под названием «Синтаксис», в котором начнет печатать ранее запрещенные произведения Б. Окуджавы, В. Шаламова, Б. Ахмадуллиной, В. Некрасова. За агитацию, направленную на подрыв советской системы, Гинзбург будет приговорен к тюремному заключению.

«Культурная революция» Хрущева имела, таким образом, несколько граней: от публикации произведений бывших заключенных и назначения министром культуры казавшейся весьма либеральной Е.А. Фурцевой (оставалась министром культуры с 1960 по 1974 г.) до погромных выступлений на встречах с деятелями литературы и искусства самого Первого секретаря ЦК. Непродуманными и резкими заявлениями Хрущев лишь отталкивал от себя значительную часть общества и лишал себя того кредита доверия, который был им получен на XX съезде партии.

Контрольные вопросы и задания

1. Что обусловило новый виток репрессий в послевоенный период?
2. Каковы главные причины начала «холодной войны»?
3. Обоснуйте историческое значение XX съезда КПСС.
4. Назовите главные научно-технические достижения СССР в 1950-е - первой половине 1960-х гг.?
5. 5. Каковы основные причины отставки со своего поста Н.С. Хрущева?

Литература

1. Зубкова Е.Ю. Послевоенное советское общество: политика и повседневность. 1945-1953. М., 2000.
2. Костырченко Г. В. Сталин против «космополитов»: Власть и еврейская интеллигенция в СССР. М., 2009.
3. Аксютин Ю.В. Хрущевская «оттепель» и общественные настроения в СССР в 1953-1964. 2-е изд. М., 2010.
4. Пыжиков А. В. Хрущевская «оттепель». М., 2002.
5. Козлов В.А. Массовые беспорядки в СССР при Хрущеве: 1953 - начало 1980-х гг. М., 2009.

Возвращение идеологической литературы

Стало общим местом говорить об усиливающемся интересе к советскому периоду отечественной литературы. В этом есть, конечно же, важный аспект восстановления справедливости.

Период поголовного выкорчевывания всего советского, будем надеяться, пройден. Эмоций и истерики ушли в прошлое и теперь возможно адекватное восприятие. Наглядней всего интерес к этой литературе представлен через серию ЖЗЛ: Прилепин написал о Леонове, Шаргунов о Катаеве, Авченко о Фадееве (в соавторстве с филологом Алексеем Коровашко пишет биографию Олега Куваева).

Важно, что восстановителями этой справедливости являются представители литературного поколения, ухватившего две реальности: юность в советской стране, период становления — жизнь на разломе, — и активная деятельность пришлась на «нулевые» — тучные годы новой России.

Но говорить здесь мы будем о другом восприятии «советского», которое сейчас начинает превалировать, в том числе и в литературе.

«Советское» как символ чрезмерной идеологизации, когда литературное произведение мыслится художественным развертыванием главенствующих общественных трендов — линии партии и правительства. Это определенное «прокрустово ложе», под эталоны которого подгоняется литература, и во время этой подгонки из нее исходит жизнь.

Такое восприятие советской литературы крайне однобоко и ложно. Оно также является следствием идеологической, политической борьбы. Однако оно до сих пор в ходу и приписывает этой литературе характеристики кондовости, искусственности и предельной выхолощенности с точки зрения идеологии.

Надо ли говорить, что все сложней и при реалистическом взгляде на тех самых советских писателей можно увидеть в них многим большее и удивиться: как такое могло быть?! Как допустили подобное к печати в ситуации всесилья и произвола цензуры?.. Сам задавался таким вопросом, когда, к примеру, читал рассказы Федора Абрамова.

Между тем, в новой книге литературоведа Владимира Новикова «Литературные медиаперсоны 20 века» настойчиво проводится мысль о разделении отечественной литературы на «советскую» и «русскую».

Условно говоря, первая явила все плохое, это тупиковая и искусственная ветвь литературной эволюции, а вторая, даже в советские годы, продолжала развивать все хорошее.

Так получилось, что именно литературные нулевые были свободны от идеологических пут. Еще Сергей Шаргунов в своем раннем манифесте «Отрицание траура» говорил о необходимости сбросить «идеологические кандалы».

«Явился новый контекст, в котором писатель далек от предвзятости и идейной брони» , — писал он в 2001 году.

Кандалы были сброшены, но это касалось художественного произведения, сам автор не остался беспристрастным и прохладным. Его гражданственность не сошла на нет, но реализовывалась в публицистике и не делала литературу идеологическим манифестом. Произведение получило свободу, оно стало жить.

Тогда многие удивлялись тому, что новые молодые авторы отмели устоявшееся идеологическое разделение и могли публиковаться хоть в журнале «Наш современник», газете «Завтра», хоть в журналах «Новый мир» и «Октябрь». И это было не всеядность, а именно преодоление и отрицание ветхих риз разделения литературы по идеологическим признакам, а значит, и попадания литературы в жесткую зависимость от идеологии. Вроде бы курьез, но в том числе и представители этого поколения возвращают советскую литературу, показывая и разрушая огромное количество мифов, созданных вокруг нее. И главный вывод этого мифоборства: советская литература не тождественна идеологической. Она намного шире и масштабнее. Это был новый глобальный и щедрый на богатства период отечественной литературы.

Поэтому будет правильнее заменить советское на идеологическую литературу.

И вот, что мы имеем сейчас.

В обществе создается устойчивое представление о все более жестком цензурировании сферы журналистики. С этим можно поспорить. Все-таки здесь вопрос больше в личной смелости каждого, волевых качествах и способности ради своих определенных идеалов и системы ценностей идти до конца и, возможно, чем-то жертвовать. Это как догматико-идеологическая подчиненность художественного произведения: талантливый автор преодолеет многое, если не все, другой же будет стремиться встроиться в идеологическую схему, раз другого ему не дано.

Представление об отсутствии свободы слова в журналистике присутствует, возможно, в качестве страха ее потерять. В этой сфере, действительно, большое присутствие государства и его интересов, но еще раз повторюсь, свою нишу всегда можно найти при желании. При этом существует мнение, что литература остается той сферой, в которую условное государство со своим диктатом, своей цензурой, идеологией еще не дошагало или она ему не интересна. Поэтому во второй половине второго десятилетия нового века (особенно после украинского майдана и Крыма) стала наблюдаться отчетливая миграция публицистического в литературу, а вместе с ней и идеологии.

Литература вновь становится орудием борьбы, а художественный текст мыслится в качестве проводника той или иной догматической позиции. В условиях такого мобилизационного разделения текст становится изначально детерминированным внехудожественными задачами. Идеологические кандалы возвращаются, причем не по директиве сверху, а по собственному волеизъявлению авторов.

Отметим, что у представителей так называемого «нового реализма» все-таки сохранился иммунитет от идеологического. Мощная прививка от всего того, что удушает художественное произведение, продолжает действовать. Можно как угодно воспринимать публицистику или общественную деятельность Захара Прилепина, но все это не переходит в его прозу, которая остается свободной от какого бы то ни было идеологического посыла, а потому живой и настоящей. Пример «Обители» показателен. И теперь представьте, какой бы мог получиться текст, если бы оправдались ожидания иных о переносе публицистического и идеологического пафоса, например, «Письма товарищу Сталину» на этот роман.

То же можно сказать и о книге Сергея Шаргунова «1993».

В ней он пытается показать объективную картину того исторического перелома, а не навязать свою концепцию его восприятия. Все это является важной характеристикой литературы, которую условно причисляют к «новому реализму». Это свобода от идеологичности.

Тоннельное мышление

С другой стороны, мы видим четкое следование советским, вернее идеологическим канонам. Только здесь не ритуальные отсылки к классикам марксизма-ленинизма, а другие догматические флажки, по которым определяется идеологически выверенное, правильное. Выстраивается определенный церемониал следования либеральным трендам.

Идеологическое - это определенная предзаданная установка, которая подчиняет себе всю структуру текста, а сам автор превращается в собственного цензора по беспрекословному следованию этим установкам.

Особенно наглядно это представлено в творчестве нобелевского лауреата Светланы Алексиевич. Ее произведения предельно идеологизированы, созданная ими картина подверстывается под идеологическую схему, которая для автора является приоритетной.

Мало того, Алексиевич пытается мимикрировать под объективность, используя прием псевдоинтервьюирования, чтобы выдать свое произведение за беспристрастный человеческий документ. Так она поступает, к примеру, в книге «Время секонд хэнд».

Для нее важно обличение «красного человека» и советского режима. Она стремится напугать всех тем, что «совок» вновь прорастает и в этом деле использует любые методы и средства.

В своей книге Алексиевич старается представить некий первородный грех советского государства через судьбы, через рассказы-исповеди людей, причастных к этой цивилизации, и просто случайные реплики, заполняющие атмосферу времени. Это многоголосье, рассказы разных людей, в том числе и алиби автора, которому важно показать свою бесстрастность.

В книге она пишет:

«Хочу остаться хладнокровным историком, а не историком с зажженным факелом. Пусть судьей будет время».

Но это далеко не так. Автор совсем не бесстрастен, он гиперпристрастен, а людское многоголосье - не что иное, как ловкая манипуляция и подтасовка. Книга Алексиевич - образец тоннельного мышления. В этот тоннель автор силится поместить, подогнать под него все, что возможно. Как итог - потеря такта реальности и собственное погружение в систему идеологических координат. Это она наглядно показывает в своих интервью.

Алексиевич демонстрирует пример крайней идеологической подчиненности литературы. Это она и сама не скрывает, это манифестирует и в названиях книг и в самом цикле «Голоса утопии», который складывает. Это эталонный пример того, что принято называть «советской литературой». Но правильней будет — идеологической.

Идеологические 3-D очки

Идеология форматирует и само художественное произведение, превращая его в подобие развернутой записи в блоге или публицистической колонки, в которую добавлена сюжетика и герои.

Идеологический текст вписывается в систему опознавания «свой - чужой». Это своеобразные 3-D очки, с помощью которых читатель будет воспринимать текст в нужном идеологическом ключе. Такова, к примеру, книга Дмитрия Глуховского «Текст», которая сразу по выходу была обласкана многими критиками.

Система опознавания «свой-чужой» крайне проста. Главный тезис — здесь ад или прямой путь в ад:

«На земле жизнь так организована, чтобы все люди непременно в ад попадали. Особенно в России».

Подходы к живописанию ада также стандартны: колючая проволока, которая грозит каждому, произвол представителей силовых структур, а также пропаганда, льющаяся их телевизионного ящика, которая старается сделать этот ад менее заметным.

Книга начинается с описания типичного нескончаемого и однообразного российского пейзажа за окном поезда: ряд елок, «как колючкой обвито, не продерешься». Дальше Ярославский вокзал - продолжение России, а она, будто большая тюрьма, и встречает здесь полицейский, а также лай собак. Все типично и однообразно.

Жизнь в окружении колючей проволоки и ментов. Натянута она и над гаражами совсем близко с материнской квартирой героя. Вся эта проволока будто намекает, что здесь можно только приспосабливаться и не выступать.

«Систему не перебороть, а зато можно незаметным сделаться, и она про тебя забудет. Надо переждать, перетерпеть», — так учила мать.

Вышел из тени, выступил, стал спорить — грехопал в этом раю. Потерял жизнь.

Кстати, вот еще одно сравнение, от которого, думается, автор остался доволен: звон водочных бутылок в пакете напомнил ему звук колокольчиков, которые у «гребаной птицы-тройки на хомутах для веселья развешены». Хомут, водка с неизменной колючей проволокой вокруг - основные столпы, определяющие здешнее бытие. Это тоже важный сигнал для своих, который посылается Глуховским. Сигнализирует он так с кавалерийской прямотой. Да и правда, с какой стати с «адом» дипломатию разводить…

Или вот еще в контексте этих же идеологических маркеров: телевизор с выключенным звуком напомнил герою аквариум без воды. В нем «рыба торопилась рассказать, как хорошо живется без кислорода. Серега смотрел в рыбью харю, пытался читать вранье по губам» (образ аквариума и рыб использует также Олег Павлов в романе «Асистолия». У него появляется и аквариум, из которого выпущена вода - прилавок магазина, как гроб, на исходе советской эпохи).

У Глуховского так же, как рыба, «немо вращала выпученными мигалками» машина скорой в ожидании, когда пронесется по Кутузовскому правительственным кортеж. Человеческая жизнь здесь ничего не стоит и это необходимо в сто миллионный раз подчеркнуть, чтобы быть в своем тренде.

В итоге мы имеем чрезмерно идеологизированную книгу-конструкцию, которая создана по довольно стандартным и избитым лекалам. В этом случае теряется полифоничность произведения, оно начинает тяготеть к однозначности, лозунговости, учительности. Даже если все это представлено неявно.

Идеологическая литература вторична, она оперирует штампами, шаблонами. Это, своего рода, оттюнингованная «сказка про белого бычка». Она не имеет ничего общего с реализмом, а представляет симулякр реальности. В пределах такой литературы все наиболее злободневные проблемы, актуальные процессы не найдут своего отражения, как и вечные вопросы. На горизонте вновь маячит черная дыра постмодерна…

Памфлет на заданную тему

Сверхзадача книги Игоря Сахновского «Свобода по умолчанию» — обличение современной российской действительности. Вернее, вытекающих из нее последствий, проявившихся в недалеком будущем. Произведение вышло в 2016 году, но с тех пор о нем никто не вспоминает.

Книга написана в жанре близлежащей футурологии. Время действия - конец 20-х годов XXI века. Страна в эти годы, по мысли Сахновского, стала даже не антиутопичной, а эсхатологичной. Ее национальная идея приобрела черты самого крайнего старообрядческого толка и стала формулироваться через понятие конца света. Вся жизнь распределяет по отрезкам от одного ближайшего конца света до другого, как в своем время распределялась по пятилеткам.

Нынешние российские реалии в ближайшем будущем в версии Сахновского будут сильно гипертрофированы. Появится «духовный налог», по дорогам по направлению площади Вставания с Колен будут двигаться православные байкеры, за нравственностью будут неусыпно следить соответствующие патрули, в Уголовном Кодексе появится статья «за оскорбление чувств электората». Ежемесячно станут отмечать День суверенной православной демократии. Само понятие взятки трансформируется, она будет официально именоваться «народным деловым ресурсом».

Власть будет мощной в силу своей закрытости. При этом каждый раз «со сменой руководителя в стране кардинально менялся государственный строй». Поэтому людям необходимо быть гибкими и патриотичными.

В стране в публичном поле уже не останется явных либералов. Все, как один — истовые патриоты, штампующие произведения а-ля «Черная сперма либерализма».

Всего бы этого и хватило на типический памфлет, которые сейчас прогрессивные и насмешливые люди штампуют пачками, но заявка была сделана на художественное произведение. При этом сюжет книги, как и главный герой, получился слишком схематичным, невнятным. Все-таки для смешливого обличения требуется одно, а для художественного другое необходимо, более тонкий, не прямолинейный лобовой подход. Живая необходима вода, а не мертвые с душком воды.

Книга Сахновского написана иронично, но при этом совершенно типично и предсказуемо, если не сказать топорно. Картонные герои, непродуманный сюжет с претензиями на интригу нужен автору лишь для того, чтобы озвучить его прикольные фишечки о ситуации, когда все «талдычат о гордости за страну». «Свобода по умолчанию» — пример того как благие намерения превратились в политический лубок и совершенно выморочное произведение.

Идеологический роман - не онтологичен, он поверхностен. Но он и не предназначен для глубоководных исследований. Это иллюстрация определенной схемы. В этом плане книгу Сахновского многое роднит с романом Дмитрия Быкова «Июнь».

Только здесь штампованные представления о современности переносятся не в будущее, а в прошлое, в предвоенное время. Все для того, чтобы провести полный параллелизм и выступить в роли Кассандры.

Быков проповедует и пророчествует. Его пророчество довольно таки злое, переходящее в кликушество. Недаром и эпиграф к книге взят из блоковской поэмы «Возмездие». Война - Немезида России. Она карает, но в тоже время и избавляет от собственного мучительного существования обитателей изначально порочного Содома.

«Эта система, изначально кривая, еще до всякого Октября, могла производить только больные ситуации, в которых правильный выбор отсутствовал», — пишет автор.

Дмитрий Быков - Лева из романа «Санькя» Прилепина, все продолжает твердить про кошмар русской истории и все вопрошает, когда же этот ужас закончится. Сюжет и герои его романа вторичны, они в нагрузку, их роль заключается в том, чтобы выступить в роли свидетелей, подтверждающих прямые аналогии, от которых должна леденеть кровь. Так получается искусственный выморочный текст.

Игра в реконструкцию

Идеологическое произведение, как блоговая запись, однодневка. Оно остается невразумительной безжизненной конструкцией. Такой является роман букеровского лауреата Елены Чижовой «Китаист». Это игра в реконструкцию авторской версии возможного развития истории.

«Китаист» — одно из многочисленных ныне произведений, у которых вполне достаточно прочесть лишь аннотацию. Далее никаких неожиданностей и откровений не будет, лишь вялотекущая тягомотина. Роман-недоразумение. Он вызван на свет лишь желанием прокрутить альтернативную историю, что было бы если…

Что было бы, если СССР не победил фашистскую Германию?..

Интригующая обертка, сценарий, о возможности которого намекали нам еще со времени развала Союза. Есть манящая приманка, но внутри пустышка. По нынешним временам этого достаточно.

У Чижовой 9 мая 1945 года союзники открыли второй фронт, освободили Европу до границ бывшего СССР. В итоге «черная прерывистая линия, идущая по Уралу, рассекала бывший СССР по вертикали»: на европейской территории - Россия, это территория оккупированная немцами, за Уралом - остался СССР.

Сталин в СССР умер в 1946 году, после него правил Берия и развенчивать пришлось его культ личности. Перемирие между Россией и СССР было заключено лишь в 1956 году, когда «почти не осталось мужчин призывного возраста». Настоящего мира нет и не предвидится: с одной стороны - разговоры об объединении, а с другой - о войне и захвате. Возникают идеи «четвертного рейха»: ресурсы СССР в соединении с социально-экономическими достижениями России. Такая конструкция истории представлена в «Китаисте».

Эта альтернативная версия достаточно популярна со времен распада СССР. Она использовалась в качестве пропагандистской матрицы. Говорилось, что в альтернативном несоветском развитии событий все бы поголовно пили баварское пиво и стали европейской страной. Никакой зачистки территории от коренного населения не произошло, а все бы жили в мире и цивилизованном благоденствии.

Несколько лет назад известный опрос на «Эхо Москвы» поставил под сомнение необходимость обороны Ленинграда, которая привела к гигантским жертвам. Новые идеологи делали все, чтобы приравнять советский строй с фашистским режимом в Германии. А если нет разницы, то ничего сверхтрагического бы не произошло. И сценарий, представленный в книге Чижовой, вполне себе мог бы и состояться. Тем более что «если сравнить количество невинных жертв, кто - СССР или Новая Россия - окажется впереди?» Да и немцы в романе захватили полстраны лишь благодаря тому, что у самих русских развернулась гражданская война.

Немецкая Россия достигла «впечатляющих успехов в народном хозяйстве». С другой стороны, в чижовском СССР отразился классический, сшитый из штампов, образ «совка», который усердно рисовали его разрушители-мародеры: нищета, дефицит, бараки и военщина. Из новых же реалий разве что усилившееся влияние Китая. А так - затерянный мир динозавров, о котором еще кто-то ностальгирует, теша свое ущемленное самолюбие.

Впрочем, альтернативного СССР в романе не так уж и много. Герой книги Алексей Руско едет в немецкую Россию на конференцию, а также в качестве разведчика. Все действие происходит там. Все изменения можно наблюдать в немроссии, в СССР - тотальный застой. Здесь, по европейскую сторону Урала интересней, именно здесь развернулась альтернативная история или альтернативный взгляд на случившееся.

В оккупированной России вместо христианства установлен новый культ и отмечается День весеннего равноденствия. Вместо звезд — свастики. НКВД превратилось в Гестапо.

Изменилась и топонимика, например, вместо Владимирской - площадь Рудольфа Гесса, вместо Пушкинской - Вагнеровская. Разговорный язык - нем-русский - своеобразное приблатненное наречие. В деле его становления и популяризации много потрудилось телевидение, которое навязывало «историю завоевания новых территорий с упором на освобождение народов, исстрадавшихся под пятой большевиков». Существует в новой России и проблема мигрантов - «желтых», которые быстрыми темпами размножаются и грозят все заполонить.

Немецкая Россия в романе до боли напоминает нынешнюю реальную. В ней стали витать мысли о воссоединении с СССР. Что это как не наша пресловутая ностальгия?.. С другой стороны, в чижовском СССР о «восстановлении былого величия» мечтает большинство парней. Новые границы - историческая несправедливость, которую необходимо исправить. Новые границы, возникшие при распаде Союза, также воспринимаются за несправедливость. Чижова подспудно делает акцент на том, что ностальгируют по империи молодые люди, которые ее не видели. Для них это своеобразная тоска по античности.

Вот и получается, что книгу Чижовой вполне можно рассматривать не столько в качестве альтернативной истории, а как альтернативную версию случившейся.

Так или иначе, это история разделения. Книга о разделенной стране, которую представляет собой современная Россия. В ней соединяются, как минимум две державы: советская и российская. О гражданской войне, которая то тлеет, то стихийно разгорается.

Чижова проговаривает, что Великая Отечественная война постепенно переросла в гражданскую, именно она и разделила страну Уральским хребтом. И пусть эта версия не актуализирована в реальной истории, но по факту она идет параллельно ей подводным течением.

Можно много рассуждать о восприятии истории, которая также в какой-то мере сад расходящихся тропок. Но все это будет разговор о той антиутопической конструкции, на основе которой построен «Китаист». Сама же книга не состоялась, она мертва и нелепа. А тут уже необходимо говорить об альтернативных величинах в современной литературе.

Идеологизированная литература производит мертвечину. В последнее время ее становится все больше. Она на потоке. Избавиться от искушения ангажированности все сложнее. Автор спешит лобовой атакой обозначить свою идейную позицию, заявить политическое кредо. Откликнуться развернутым постом, который назовет романом. Идеология наступает и удушает живое и суверенное в литературе. Сами литераторы капитулируют и сдают свой суверенитет.

То, что принято называть главным свойством советской литературы сейчас материализуется, причем, в первую очередь, у ее яростных противников. Вирус идеологической заряженности текста вызывает эпидемию. Сейчас мы наблюдаем возвращение идеологической литературы. Такая литература манит вспять, от реализма к постмодерну.

Роль идеологии в советской культуре. Советская идеология. Официальная идеология ссср

Аннотация научной статьи по истории и археологии, автор научной работы - Скубач Ольга Александровна

Похожие темы научных работ по истории и археологии, автор научной работы - Скубач Ольга Александровна

Текст научной работы на тему «Механизмы формирования идеологии советского подвига в литературе и культуре 1920-1940-х гг»

Контрольные вопросы и задания

Литература